Автобиография Н. И. Пирогова

К 120-й годовщине со дня смерти Н. И. Пирогова
Продолжение.
Начало в №4 (19) от 2001 г.

Возвратясь в 1856 г. в С.-Петербург, я принялся оканчивать мой Анатомический атлас и напал на мысль вместе с разрезами замороженных трупов пластинками, в 3 направлениях, представить первые опыты скульптурной анатомии; для этого я придумал обнажать разные (особенно подвижные) органы в нормальном их положении на замороженных трупах, работая через оледеневшие ткани долотом и молотком; вышли превосходные препараты, чрезвычайно поучительные для врачей; положение многих органов (сердца, желудка, кишок) оказалось вовсе не таким, как оно представляется обыкновенно при вскрытиях, когда от давления воздуха и нарушения целости герметически закрытых полостей это положение изменяется до крайности. И в Германии, и во Франции пробовали потом подражать мне, но я смело могу утверждать, что никто еще не представил такого полного изображения нормального положения органов, как я; атлас мой разошелся по библиотекам европейских университетов, и теперь его нет более у книгопродавцев.
В это время (1855–1856 гг.) у нас приняли заниматься вопросом о воспитании; все убедились, что по прежнему шаблону нельзя воспитывать, если общество и государство желают иметь людей, а не обезьян и кукол; у меня также вырастали сыновья; знакомый из 20-летнего опыта с воспитанием студентов, бывших моими учениками, и зная его вопиющие недостатки, я, под влиянием общего в то время настроения, написал “Вопросы о жизни”, пропущенные цензурой только потому, что они печатались с разрешения Великого Князя Константина Николаевича в “Морском Сборнике”. Резкое выражение, глубокое убеждение в нелепости тогда всеобщего почти сословно-специального воспитания и страшный разлад между школою и жизнью произвели сильное впечатление; это, может быть, не вполне забыто и теперь, когда так легко забывается все прошедшее. Министр Народного Просвещения Норов под влиянием этого впечатления, как он сам мне писал о том, пригласил меня занять место попечителя Одесского учебного округа; решившись оставить службу в М.-Х. Академии, я принял это предложение под условием, чтобы программа моих действий была принята министерством; дано было полное согласие, и вот с 1857 г. начинается моя научно-педагогическая деятельность.
Первым делом моим было настоять на преобразовании Одесского лицея в университет; я в том же году, после совещания с профессорами, послал проект об учреждении университета; препятствие к утверждению его вышло из Министерства финансов, не дозволявшего увеличить для существования университета вывозную пошлину на пшеницу с портов Черного и Азовского морей; тем не менее проект мой остался неотвергнутым и впоследствии осуществился в другом виде и при других средствах, без медицинского факультета, однако же мною предложенного для всего южного и южно-восточного края. Вскоре, как я и предвидел в объяснениях моих с Министром, начались столкновения моих убеждений со взглядами других властей за свободу мысли и слова в делах научных и общественных; случилась и перемена Министра, мне предложено было другое место, попечителя Киевского округа в самое критическое время, в начале развития Польского восстания. В Киеве выпали на мою долю новые трудности и столкновения. Я отстаивал мой коренной принцип, по которому попечитель обязан оказывать на учащих и учащихся одно лишь нравственное влияние и быть охранителем закона в университетах, другие же власти желали навязать мне тайно-полицейский надзор, то есть именно ослабить мое нравственное значение в глазах учащих и учащихся; не помогли ни протесты, основанные на явных, доказывающих вред навязываемых мне функций фактов, ни то, что в течение моего 2-летнего управления, несмотря на возбужденное состояние умов, не было ни одной серьезной студенческой демонстрации, беспрестанно случавшихся тогда в других университетах. Тщетно я представлял, что, взяв на себя не свойственную своему призванию роль полицейского соглядатая, попечитель лишил бы себя возможности действовать, в случае надобности, энергически нравственным своим влиянием на среду людей, наиболее подвластных этому влиянию, и должен бы был прибегать к силе. Наконец, клевете удалось очернить меня где следует, и я должен был оставить мой пост, несмотря на мою решимость и уверенность удержать необдуманный порыв учащейся молодежи во взволнованном политическими интригами крае. Я уехал в мое имение и принял выбор в мировые посредники, но через год новый Министр Народного Просвещения Головнин предложил мне отправиться за границу и руководить вновь учрежденным Профессорским институтом. Я принял это назначение с условием, по которому я должен был иметь влияние на выбор лиц и на организацию всего учреждения; к сожалению, когда я уже распорядился моими делами так, что отказ для меня сделался невозможным, я получил инструкцию, не заключавшую в себе моего главного условия; делать было нечего; приехав за границу, я вошел в сношения со многими профессорами, от которых узнавал о занятиях молодых ученых, присланных по выбору большею частью Департаментом Народного Просвещения и некоторых университетов, и делал, что мог, для сообщения точных сведений Министерству о ходе дела. Но мне оставалось довольно времени, чтобы принять предложение одного лейпцигского издателя-книгопродавца, и я принялся за разработку собранного мною при осаде Севастополя материала. Это было в 1863 году; в Германии приготовились к Голштинской войне, и книга моя “Основы общей военно-полевой хирургии”, напечатанная (на нем. яз.) в Лейпциге в 1863–1864 году, пошла в ход. В ней я изложил мой взгляд на госпитали, медицинскую администрацию, перевязочные пункты и лечение ран. Предложенная мною система рассеяния раненых и энергический протест против зла, наносимого раненым госпиталями, произвели глубокое впечатление. В этой же книге излагался идеал Общества Красного Креста прежде, чем оно осуществилось на деле, – неосуществившийся еще и до сих пор, – это нейтралитет врачей обеих воюющих сторон; противогнилостное лечение ран, тогда еще мало занимавшее умы врачей, я описал так, как его употреблял с различным успехом в течение 10 лет в госпитальной практике, в которой ввел ирригацию ран, заменив губки чайниками с водою, изгнав все цераты, мази и липкие пластыри, и ввел в употребление только одни противогнилостные растворы; старался изгнать и корпию, но скудные средства тогдашней госпитальной практики не дозволяли мне разнообразить мои испытания.
Наконец, моя неподвижная гипсовая повязка описана была мною с ее различными применениями к лечению ран в военно-полевой практике. Я был одним из первых в начале 50-х годов и потом в 63 г. (в моих клинических анналах и в “Основах военно-полевой хирургии”), восставший против господствовавшей в то время доктрины о травматической пиэмии; доктрина эта объясняла происхождение пиэмии механической теорией засорения сосудов кусками размягченных тромбов; я же утверждал, основываясь на массе наблюдений, что пиэмия – этот бич госпитальной хирургии с разными ее спутниками (острогнойным отеком, злокачественной рожею, дифтеритом, раком и т. п.) есть процесс брожения, развивающийся из вошедших в кровь или образовавшихся в крови ферментов, и желал госпиталям своего Пастера для точнейшего исследования этих ферментов. Блестящие успехи антисептического лечения ран и листеровой повязки подтвердили как нельзя лучше мое учение. После издания моих “Основ” я получил предложение и от нашего военно-медицинского ведомства, через директора Департамента Цыцурина, заняться изданием руководства на русском языке. 1864–1865 год я и посвятил дальнейшей разработке скопившегося у меня материала. Результатом была моя “Военно-полевая хирургия”, в 2 частях, купленная у меня военным, гражданским и морским военным ведомствами. В 1866 г. я возвратился в Россию, получив от бывшего Министра Народного Просвещения Головнина приглашение посетить все русские университеты, преимущественно медицинские факультеты университетов, и представить результаты моего осмотра; но при перемене Министерства я был уволен от исполнения данных мне поручений и поселился в моем имении. Занимаясь с тех пор хозяйством и практикою, я в течение последних 14 лет исполнил еще два немаловажных поручения, которыми почтило меня, по воле в Бозе почившей Государыни Императрицы, Главное Управление Общества Красного Креста. Это были две экспедиции: одна в 1870 году – для обзора военных госпиталей во время Франко-прусской войны и в 1877 году – экспедиция в Болгарию во время нашей последней восточной войны. Результаты моих наблюдений в области военно-полевой медицины и военно-медицинской администрации в эти две войны я сообщил в моем отчете (изданном в 1871 году), выведенном из осмотра 70 военных госпиталей Германии, Эльзас-Лотарингии, и в моей книге “Военно-врачебное дело и частная помощь на театре войны в Болгарии и в тылу действующей армии 1877–1878 года”. В заключение приведу в общих чертах начала, руководившие мною в двух областях моих знаний и обязанностей.
В медицине я, как врач и начальник, с первого же моего вступления на учебно-практическое поприще поставил в основание анатомию и физиологию в то время, когда это направление – теперь уже общее – было еще ново, не всеми признано и даже многими значительными авторитетами (как, например, в то время в Германии Рустом, Греффе-отцом и Диффенбахом) вовсе, и даже для хирургии, отрицаемо. Мой первый авторский труд, докторская диссертация: “num vinctura aortae” (я работал над нею с 29-го по 33-й год) была основана единственно на анатомических исследованиях и вивисекциях над животными. По новости метода исследования она не осталась незамеченною и была переведена на немецкий язык в знаменитом тогда хирургическом журнале Греффе и Вальтера.
Мои анатомо-хирургические труды, изданные на латинском и немецком языках, в то время, когда в Германии только один Лангенбек-старший был анатомом и хирургом вместе, не могли не обратить на себя внимание. Мои работы показали в первый раз с точностью и наглядно отношения фасции к артериальным стволам и указали на способы, наиболее удобные и точные к производству операции над артериальными стволами. Разрезы замороженных в различных положениях членов и полостей, вместе с анатомической скульптурою, дали способ определить с точностью, невозможной при обыкновенном способе исследования, нормальное анатомическое положение и взаимное отношение различных органов и суставов.
Мои анатомо-физиологические исследования перерезанных под кожей сухожилий, произведенные над животными, едва ли не в первый раз после забытых предположений Гунтера показали важное значение кровяного тромба и его способность к организации и к восстановлению нарушенной целости тканей.
В моих “Анналах хирургической клиники” я объявил во всеуслышание, что главное достоинство клиничного учителя состоит в откровенности и чистосердечии, требующих от него признания сделанных ошибок и промахов перед самими учениками, и в первых моих клинических анналах я дал пример этой откровенности, раскрыв все сделанные мною ошибки; критика, конечно, нетрудная, появившаяся в немецких журналах тотчас по появлении моей книги на свет, показала, что я вложил перст в раны многих клинических учителей.
В книге “О счастьи в хирургии” я указал многочисленными примерами из практики, на чем должно основывать это счастье и в чем искать его. В моих новых клинических анналах, появившихся на свет через 14 лет после первых, я изобразил наглядно всю жестокость той борьбы, которую ведет хирург в госпитале с заразами и миазмами, и указал в первый раз на существование госпитальной конституции, особенной и своеобразной почти для каждого госпиталя. Анестезирование на поле битвы было в первый раз испытано мною, и тогда как многие врачи колебались употреблять его в голштинской первой и во второй войнах, мы в огромных размерах и почти без исключения анестезировали наших раненых при осаде Севастополя.
Неподвижная повязка, неизвестная или совсем забытая германскими, французскими и английскими хирургами, в 1849–1855 годах введена была мною в виде моей гипсовой повязки в первый раз в военно-полевую практику и в 1870 году была уже почти во всеобщем употреблении в германских военных госпиталях, хотя и вовсе не в том разнообразном ее применении, которое она находит в моих руках. Мой взгляд, основанный на горьком опыте о госпитальных заразах, изолировании, госпитальном карантине и необходимости рассеяния тяжелораненых, высказан уже 30 лет тому назад, и, энергично подтвержденный мною за 16 лет, разделяется теперь почти всеми. Этот взгляд, по моему мнению, еще более утвержден, чем ослаблен, и введением Листеровой повязки в хирургическую практику.
Неподвижность поврежденной части самой раны, антисептические средства при лечении раны, тщательная забота о свободном выходе ферментов, ее заражающих, и методичное давление, с возбуждением местной испарины в поврежденной части, – вот главные основы, по моему мнению, благотворного действия Листеровой повязки, были не раз уже испытаны мною в госпитальной практике, и если они не дали таких блестящих результатов, как эта повязка, то причиной тому было несовершенство техники и недостаток в приспособлении удобного материала.
Открытое лечение ран, известное мне давно из опытов над животными, я также испытывал при больших пластических операциях и при резекции суставов и костей, и при миотомиях и ущемленных грыжах, и потому нисколько не удивляюсь результатам, заставившим о себе так много спорить современных хирургов.
Моя остеопластическая операция, введенная теперь почти повсеместно в хирургическую практику, сначала была предметом недоумения и недоразумения всех сомнений и ложных слухов; так было и с предложенной мною системой рассеяния раненых, подавшей повод к ложному ее применению в нашей недавней восточной войне; надеюсь, что впоследствии, лучше понятая, она примется и в нашем отечестве с тем же успехом, с которым она пользовалась во Франко-прусской войне в Германии.

Материал подготовлен
Е. ЗЛОДЕЕВОЙ

* Орфография близка к оригиналу. 16.12.2012